Рассказ фронтовички, долгое время жившей в п. Бабынино и работавшей зам. редактора нашей газеты Нины Федоровны Похвалиной.

В прошлом году на странице творчества, посвященной Дню Победы, мы печатали рассказ фронтовички, долгое время жившей в п. Бабынино и работавшей зам. редактора нашей газеты Нины Федоровны Похвалиной. Сегодня мы предлагаем вам еще два ее рассказа о войне. Ценность их не только в качестве написания, но и в том, что автор рассказывает о судьбах своих подруг, таких же 18-летних девочек, зенитчиц-прожектористок, долгое время охранявших подступы к Сталинграду, оказавшихся в страшных условиях, когда между жизнью и смертью мгновение.

Не выпускать из луча!

Осенняя темнота накрыла давно не паханные поля, сплошь изрытые опустевшими траншеями и окопа­ми, разрушенное здание железно­дорожной станции, редкие, неведо­мо как уцелевшие домики.

Фронт откатился далеко на за­пад. Теперь даже на утренней зорьке не слышно орудийного гу­ла. Лишь перекатный грохот поез­дов постоянно будоражил воздух.

Неподалеку от станции на при­горке одиноко, как часовой, стоял прожектор. Прожектористы жили обыденной жизнью, мало чем напоминавшей боевую. Как только небо начинало бледнеть, они шли отдыхать. А потом чистили оружие, пилили и кололи дрова для кух­ни и маленькой железной печки.

Томительно тянется осенняя ночь. Тут и бывалым солдатам нев­моготу без сна. А новичкам како­во? Недаром Катя – второй номер прожекторного расчета, молодень­кая девушка с лицом, обсыпанным мелкими веснушками, трет кулаками осоловелые глаза, таращит их, но все без толку – одолевает подкравшаяся дремота, слипаются веки. Но спать нельзя... Нельзя!..

Катя резко поднимается со ска­мейки, подходит к ведру и жадно пьет холодную, со льдом воду. Язы­чок коптилки качнулся, по темным стенам задвигались причудливые тени. Девушка подсаживается к врытому в земляной пол столу, за­думывается.

Как и все ее сверстники, она мечтала о подвиге. Воображение рисовало всевозможные фронтовые картины, полные самых невероят­ных опасностей и боевых приклю­чений. Она не ходит в разведку, не косит врагов из пулемета, как чапаевская Анка, и даже не слы­шит орудийной канонады. Сидит далеко от фронта, далеко от войны.

Недовольна Катя своей солдат­ской судьбой. Почему бы не стать ей хотя бы снайпером? Ну что это за вояка – прожекторист? Разве надо быть храброй, чтобы тут, в сырой землянке, ожидать, когда появятся вражеские самолеты? Бы­вают дни, что самолеты вовсе не появляются.

Катя тряхнула головой, прогоняя неотвязные мысли, исподлобья глянула на товарищей.

«Как они могут вот так спокойно, всю войну, возиться с прожектором?» – подумала она.

Командир расчета, широкоплечий сержант, и ефрейтор Епифанов – первый номер, сражались в самодельные шашки. Хитровато поблескивая голубыми глазами из-под рыжих бровей, Епифанов сделал очередной ход, и сразу нос его сморщился, а толстые губы расплылись в плуговатой улыбке. Он сделал жест рукой и протянул: «Прашу...».

Сержант скосил на него черные глаза, пригладил непокорный чуб и поскреб в затылке.

– Гм... – произнес он. – Хо­рошо. А мы пойдем так... – И он осторожно передвинул шашку.

На нарах, покрытых брезентом, уткнувшись в шапку, спал шофер.

Изредка в переговорной трубе, выведенной из землянки наружу, слышался голос часового, который коротко сообщал о результатах на­блюдения за воздухом. И только это напоминало о войне...

Кате вспоминается недавнее про­шлое. Ее провожают в армию. Мать суетится, стараясь напихать в объ­емистый мешок как можно больше съестного, беспрерывно вытирает концом платка слезы.

Митька, братишка, смотрит на Катю с нескрываемым восхище­нием, не отходит от нее ни на шаг и все время просит привезти с фронта погоны немецкого офицера.

–Не забудь только, Катюшка... Слышь, обязательно привези! Они мне нужны для драмкружка...

Катя вздрагивает. В переговорной трубе слышится тревожный голос часового.

Из землянки она выскочила вме­сте с другими. От неожиданной команды часто и гулко забилось сердце.

Далеко-далеко, где черное небо озарили багрово-желтые отблески орудийных вспышек и пожаров, еле слышно ныл самолет. Опытные прожектористы притихли, прислу­шались и сразу определили:«Чужой». А Катя подумала: «Может, и наш...».

Солдаты заняли свои места. Треск мотора, заработавшего в машине, распорол тишину.Но скоро шум его стал равномерней, мягче, и снова отчетливо донесся ноющий гул: «Везу… Везу…».

–Луч! – прозвучала команда.

Катя включила рубильник. Яр­кий сноп света устремился ввысь. Сгустившаяся темень непроницае­мой стеной сомкнулась вокруг про­жектора. Луч шарил по небу, прощупывая редкие облака, ища са­молет. И вот на мгновение блеснул его силуэт и скрылся. Луч заметался и снова выхватив из тьмы блестящую точку, на секунду зас­тыл на месте, затем медленно по­плыл, «ведя» самолет.

Катя тревожно прислушивалась к нарастающему гулу и опасливо глядела вверх – серебряный силуэтик летел прямо на прожектор. С каждой секундой луч становился все короче.

«А ведь он пройдет над самым прожектором...», – подумала де­вушка. В памяти с поразительной отчетливостью всплыл чей-то рас­сказ.

Сброшенная вражеским летчи­ком бомба прошла по лучу, как по освещенной дорожке – и на ме­сте прожектора осталась глубокая воронка да выброшенная взрывом земля...

Гул самолета все нарастал.

Катя неотрывно и испуганно смотрела в небо. Руки ее, всегда такие послушные и ловкие, теперь тыкались о прожектор, ища ру­бильник.

«Выключить, выключить… – металась в голове мысль. – Ког­да пролетит, можно снова изло­вить его». Девушка взглянула на сержанта, надеясь, что тот подаст команду, которую с таким нетерпе­нием она ждала.

Носержантсказал:

– Не выпускать из луча!

Катя струдом сняла дрожащие руки с рубильника.

«Что же делать? Бежать в ук­рытие?».

На бруствере прожекторного окопа, широко расставив ноги и за­прокинув голову, стоял сержант и следил за самолетом. Епифанов уверенно «вел» самолет. По плот­но сжатым губам и скулам, резко выделявшимся на лице, Катя поня­ла, что никакая сила не заставит его бросить штурвал.

Самолет уже подходил к той точ­ке, из которой, по мнению Кати, будет сброшена бомба. Вот она! Что-то черное мелькнуло в луче.

Катя судорожно вцепилась рука­ми в прожектор и, закрыв глаза, прижалась к холодному металлу разгоряченным лбом. Самолет уже был в зените. Еще мгновенье – и он перевалит через него. А бомба все не падает...

Катя робко глянула вверх и сра­зу поняла: бомба не упадет. В чер­ном, непроглядном небе скользнул еще один луч. Потом еще и еще. Попав в перекрестие, самолет заме­тался: натужно гудя, набирая вы­соту, делал резкие повороты, но все напрасно – лучи, как в кле­щах, держали его. Вдруг он зава­лился на крыло и стал падать.

Что там случилось – неизвест­но. То ли ослепленный летчик по­терял управление, то ли что дру­гое, но Катя не верила своим гла­зам – самолет стремительно нес­ся к земле, сопровождаемый луча­ми прожекторов.

Ночь осветилась багровым пла­менем взрыва, потрясшего землю...

Поезд идет в Сталинград

Не спалось. Со всех сторон подступала густая темнота. Ка­жется, протяни руку – и она облепит, как паутина... Рядом успокоительно, знакомо посапывала подружка. Юля придвинулась к ней ближе. Но и это не помогло, сон не шел. И не потому, что в землянке темно. Просто тревожно, смутно на душе. Да и вставать ско­ро: в час заступать на пост. Не­отвязно лезли в голову мысли о доме. «Надо бы письмо напи­сать, – подумала Юля и не­ожиданно решила: – Напишу сейчас, все равно не спится».

Она осторожно выбралась из-под одеяла, спустила ноги с нар и пробралась к столу. Ощупью нашла спички, вздула огонь и достала из вещмешка карандаш и помятую учениче­скую тетрадь. Открыла ее на первой чистой странице, ла­донью разгладила лист и взяла карандаш – старый, с обгры­зенным верхним концом. Этим карандашом она чертила и ри­совала еще в школе. Теперь он совсем исписался, стал малень­ким. Держать его было неудоб­но, но расставаться е ним не хотелось. Он был частицей ее родного дома, школы, – ста­рым другом. Мать не раз руга­ла ее за то, что она имела при­вычку, задумавшись, покусы­вать конец карандаша.

– Как маленькая, – гово­рила мать. – Когда уж ты вырастешь?

Да так и не заметила, как ее дочь стала взрослой. Это произошло как-то сразу. По комсомольскому призыву в мае 1942 года Юля ушла добро­вольцем в армию. Девочка с косичками превратилась в воина.

...Юля тряхнула головой, как бы отгоняя непрошеные вос­поминания, и вывела, первые строки письма: «Здравствуйте, мои дорогие, мама, Верунька и Оленька. Шлю вам свой горя­чий привет и желаю успехов в жизни...».

Написав это, она задумалась. Представила мать и сестер та­кими, какими они были при расставании. Мать заплакан­ная, а сестры испуганные, стес­нительные.

Написать хотелось о многом. Но не о всем можно писать. А если бы было можно, то она рассказала бы им, что, когда тихим утром стоит на посту, ей слышен гул отдаленных взры­вов и орудийных выстрелов. Это в Сталинграде. Там день и ночь бьются наши бойцы. А ей, Юле, как бы сказала мама, по­везло. Она не участвует в бо­ях. Да мало ли что написала бы она, если бы было можно...

«Мама, береги себя. А ты, Верунька, слушайся маму и нянчись с Оленькой. Помогай маме во всем. А за меня не беспокойтесь...».

Скрипнула дверь. В землян­ку вошел небольшого роста сер­жант.

– Копылова, собирайся. По­ра на пост, – строго сказал он.

– Одну минуточку. Только письмо допишу, – попросила Юля.

– Допишешь, когда сме­нишься. Сама знаешь, как сме­ны ждут.

Девушка с сожалением за­крыла тетрадь, но прятать не стала. «Вернусь, допишу», – решила она.

Привычно быстро надела подсумок, взяла из пирамиды вин­товку, проверила ее и распах­нула дверь:

– Темень-то какая!..

– Да, темно, – подтвер­дил сержант. – Смотри, будь внимательна. Через наш мост поезда идут в Сталинград.

– Знаю. Не первый раз...

Глаза постепенно привыклик темноте. Девушка отчетливо различала знакомую тропинку, по которой ходят на пост, свет­лый песок насыпи, шпалы, как тени от частокола, и длинные, уходящие в темноту «змеи» – железнодорожные рельсы.

Во время ее дежурства через мост прошли два железнодо­рожных состава. У одного на платформах под брезентом об­рисовывались пушки, а другой состоял из теплушек. Юля зна­ла, что в теплушках – солда­ты. Поезда шли в Сталинград.

Светало. Небо на востоке стало белеть. Значит, скоро смена.

Вдруг на шпалах она замети­ла незнакомое темное пятно. Волнение перехватило дыхание. Юля передернула затвор и на­правилась к подозрительному пятну. Темная тень стреми­тельно метнулась к ней. Девуш­ка не успела даже крикнуть. Острая боль пронзила ее. Па­дая, она нажала на спуск.

Очнувшись, Юля попробова­ла приподнять голову, но не смогла. Рельс у головы тихо гудел. Подумалось, что это гу­дит в ушах. С усилием подня­ла голову и в двух шагах от себя увидела большое распро­стертое тело. Она попыталась подняться, но острая боль сно­ва уложила на землю. Девушка в изнеможении закрыла глаза. Рука скользнула, наткнулась на что-то острое. «Нож... Меня ранили ножом...» – вяло по­думала она. Рельс гудел все сильней: по­езд идет.

Она с трудом приподнялась. В глазах поплыли разноцвет­ные круги, замелькали огонь­ки. Они вспыхивали и гасли. Но один не гас. Он с каждой се­кундой становился все больше.

Юля усилием воли заставила себя вглядеться. По другой сто­роне насыпи, вдоль рельса, бе­жал огонек... «Шнур... Шнур горит... Мост...» – молнией пронеслась мысль.

Рельс звенел на высокой но­те, как туго натянутая струна. Было слышно, как где-то на стыках рельсов постукивают ко­леса. Поезд идет в Сталин­град...

Юля ощупью нашла нож и, превозмогая боль и слабость, поползла через рельс. Она на­прягла всю силу, всю волю. «Еще немного... Еще...».

Со стоном она вползла на второй рельс и, протянув ру­ку, начала шарить по земле. Где-то здесь должен быть шнур... Прямо на нее по земле бежал огонек... Наконец паль­цы нащупали шнур. Юля с об­легчением вздохнула. Ей захо­телось опустить голову, забыть­ся. Поборов слабость, она стала «пилить» шнур ножом. Но он не поддавался. Тогда она под­тянула его к себе, один конец зажала в зубах, а другой при­давила к земле левой, почти не действующей рукой. В глазах все потемнело, и она потеряла сознание.

Огонек быстро приближался. Вот он уже рядом. Вот он кос­нулся руки. Острая боль от ожога вернула ей сознание. Не обращая внимания на то, что огонь жжет живое тело, она крепко прижала шнур к земле, запрокинув голову, натянула его зубами. Собрав последние силы, полоснула по нему ножом.

«Поезд идет... в Сталин­град...» – это была ее послед­няя мысль.